Газета «Новости медицины и фармации» 15(335) 2010

Мне сейчас нелегко определить — сколько я должен сказать о Захарьине хорошего и сколько плохого. Отчасти меня успокаивает то, что все писавшие о Захарьине плохо не забывали отметить в нем и хорошее, а все писавшие хорошо отмечали в нем и дурное. Никто еще не сказал, что Григорий Антонович был идеальным человеком. Но никто и не признал в нем обратное идеалу человека...
В. Пикуль. «Клиника доктора Захарьина»

Профессор Григорий Антонович Захарьин был одним из самых известных терапевтов Москвы 60–90­х годов XIX столетия.

Он, уроженец с. Вирга Сара­товской губернии, происходил из дворянского рода, правда, небогатого, но старинного, «восходящего к началу XVII века и внесенного во II и VI части родовых книг Московской, Пензенской и Саратовской губерний». В 1852 году он окончил медицинский факультет Московского университета и уже в 1854 году защитил докторскую диссертацию (на латинском языке) «Учение о послеродовых заболеваниях». В земство его не тянуло (наверное, нахлебался земства вдоволь в детстве), а для работы в Москве одной докторской диссертации уже и тогда было недостаточно. Своих докторов было в избытке. Необходимо было продолжить образование. Желательно в Европе. И с 1856 года начался 3­летний период учебы и работы Григория Антоновича в лучших клиниках Берлина и Парижа — у Р. Вирхова, Э. Гоппе­Зейлера, Л. Траубе, И. Шкоды, А. Труссо, К. Бернара. Там он приобрел необходимый опыт и выполнил ряд оригинальных научных работ.

Учеба учебой, но молодость брала свое. Ничто человеческое ему не было чуждо. По прошествии многих лет он любил вспоминать, как в Берлине они с молодым С.П. Боткиным (тогда они еще были друзьями) «…любили гулять по Тиергартену, пить пиво и распевать русские песни». И никто их за такую «аморалку» на родину не отправил.

Дальнейшая карьера Г.А. Захарьина в российской столице складывалась вполне успешно. Осенью 1859 года он приступил к чтению семиотики в Московском государственном университете, в 1860 году был назначен адъюнктом, в 1862 году стал ординарным профессором, а в 1869 году, после смерти профессора Овера, был назначен заведующим кафедрой факультетской терапии и директором факультетской терапевтической клиники. Этой кафедрой он заведовал почти 35 лет.

Профессор Захарьин ежедневно посещал клинику на Страстном бульваре, не исключая праздников, поскольку, по его словам, «в страданиях больного таких перерывов нет». С 10 до 12 часов он, опять же ежедневно, читал лекции для студентов, на которые стремились попасть не только медики, но и студенты исторического, юридического, филологического факультетов, а также врачи. И не только московские врачи, но и иногородние, приезжавшие, по словам современников, «из самых отдаленных медвежьих углов». Аудитория была переполнена всегда.
Доходило до того, что некоторые студенты­медики специально оставались повторно на IV курс, чтобы еще раз прослушать курс его клинических лекций. Действительно, Захарьина нужно было слушать. Именно слушать, поскольку лектором он был непревзойденным. Это как в искусстве. Написанный сценарий — это одно, а спектакль, поставленный талантливым режиссером и сыгранный блестящими артистами,  — совсем иное. Не случайно, когда лекции Захарьина были изданы книгой, бывший студент­медик тех времен А.П. Чехов охарактеризовал разницу между «живой» лекцией и книгой словами: «...есть либретто, но нет оперы».

Современным эскулапам, вооруженным целым арсеналом лабораторных и инструментальных способов диагностики, сложно себе представить, по каким крупицам информации приходилось клиницистам того времени устанавливать диагноз. Многое сегодня кажется наивным, многое забыто, но многое стало классикой. Такой классикой, признанной «визиткой Московской школы терапевтов», стал и остается разработанный профессором Мудровым «метод опроса» (сбор анамнеза), доведенный до совершенства Г.А. Захарьиным. На сбор анамнеза он затрачивал по несколько часов, стремясь проникнуть во все стороны жизни пациента и его психологию. Профессор учил молодых коллег: «Следите за тем, на что пациент жалуется. Иногда в организме еще нет никаких материальных изменений, а больной уже испытывает страдания. Здесь никакие анализы не помогут — нужны лишь опыт и внимание. Выписать рецепт — на это и дурак способен. С рецептом мы гоним больного в аптеку за лекарством, но от этого еще никто не становился здоровым. Лечить надобно».

Рос авторитет врача, успешно развивалась и практика. Очень скоро лечиться у Захарьина или хотя бы проконсультироваться стало престижным, особенно у богатых московских купцов, которые наперебой приглашали его при действительных или вымышленных болезнях, чтобы затем хвастать друг перед другом своими материальными возможностями. Зачастую он вообще не выписывал никаких лекарств, а ограничивался советами по гигиене, питанию или укладу жизни. Иногда наводил порядок сам, и не всегда в корректной форме. Но ему все сходило с рук. Он же — сам Захарьин!

Так, в доме якобы «занемогших» купцов Хлудовых он «…своей суковатой палкой разбил все окна, которые годами не открывались, вспорол кишащие паразитами перины и разгромил кухню, где догнивали объедки позавчерашнего ужина, которые «жаль выбросить, коли деньги­то плачены». В довершение всего он приказал отправить на помойку бочки с вонючей квашеной капустой «времен Очакова и покоренья Крыма».

Одному из князей, который пожаловался на «упадок сил», Захарьин после осмотра посоветовал: «Поезжайте­ка в деревню, подышите чудным благотворным навозом, напейтесь вечером парного молока, поваляйтесь на душистом сене и поправитесь. А я — не навоз, не молоко, не сено, я только врач и вылечить вас не берусь».

Верили профессору Г.А. Захарьину безоговорочно. И не только благодарные пациенты из обывателей, но и те, кого по праву считали «совестью эпохи». Даже сам Антон Павлович Чехов, которого уж никак не назовешь защитником репутации медицинского сословия (вспомните хотя бы отрицательные образы врачей, выведенные во многих его произведениях), говорил, что из всех врачей признает только одного Захарьина. Лев Толстой, давний пациент Захарьина, писал, что каждое свидание с этим человеком оставляет в душе его «очень сильное и хорошее впечатление».
Тот же А.П. Чехов в письме к А.С. Суворину (страдавшему упорными головными болями) рекомендовал: «Не пожелаете ли Вы посоветоваться в Москве с Захарьиным? Он возьмет с Вас 100 рублей, но принесет Вам пользы minimum на тысячу. Советы его драгоценны. Если головы не вылечит, то побочно даст столько хороших советов и указаний, что Вы проживете лишние 20–30 лет. Да и познакомиться с ним интересно».
Здесь стоит остановиться на некоторых чисто медицинских аспектах состояния здоровья самого профессора Захарьина, которые, на наш взгляд, позволят понять глубинные причины акцентуации личности самого Григория Антоновича. Тем более что эти факты до нас уже были освещены в литературных источниках и вторжения в институт медицинской тайны в этой информации нет.

Дело в том, что сам профессор тяжело страдал ишиасом (неврит седалищного нерва) с практически непрерывным болевым синдромом. Уже в молодом возрасте у него появились расстройства кровообращения и мышечной трофики в ноге (он постоянно испытывал чувство холода в ней, а пройти без остановки мог не более десятка метров), причем боль в ноге периодически становилась просто нестерпимой. Сам Захарьин сравнивал свое заболевание с пушечным ядром, прикованным к ноге каторжника. Кроме того, он не переносил крахмал, кожные покровы от него покрывались мелкой зудящей сыпью. Всем этим и был обусловлен «странноватый облик профессора» — он ходил в длинном наглухо застегнутом френче ниже колен, в мягкой ненакрахмаленной рубашке и… в валенках. При ходьбе, а особенно поднимаясь по лестнице, он был вынужден останавливаться и даже присаживаться для отдыха на стул, который обычно за ним несли.

Не отсюда ли его психологическая деформация личности, как тогда говорили — «чудачества», ставшие притчей во языцех, — его крайняя раздражительность, непереносимость любого шума (на консультациях останавливали даже часы, выносили клетки с птицами), невосприимчивость к критике, неспособность к компромиссам и крайняя язвительность?

Понятно, что такие особенности характера не способствовали росту числа друзей. Скорее наоборот. Он постепенно окружал себя массой недоброжелателей. Правда, на практике до поры до времени это не отражалось. Достойных конкурентов у него в то время просто не было.
В клинику Захарьина, несмотря на его капризы, стекались больные со всей России, а он никогда не менял своих принципов в угоду сиюминутным настроениям социума. То, что он позволял себе в период расцвета славы, вряд ли простили бы кому­нибудь другому.

Подтверждением тому — примеры, описанные замечательным историком­романистом В. Пикулем:
«Вот зовут Захарьина к Прохорову — владельцу Трехгорной ману­фактуры.
— Так. А на каком этаже у него спальня?
— На третьем, с вашего соизволения.
— Не поеду! Пускай его вместе с кроватью перекинут в первый этаж. Лестницу застлать коврами и поставить в прихожей кресло, а подле него — столик с персиками и хересом от Елисеева...»

Даже во время поездок в Петербург, для консультации светлейших особ, он не изменял себе. И при дворе он «…заявлял разные требования и претензии, которые коробили придворные сферы… То велит остановить во дворце все тикающие часы, то просит водрузить в вестибюле диван, на котором и лежал, покуривая сигару, пока царь его дожидался». Что это? Эпатаж или реализация психопатологического комплекса?

Кстати, как объяснить категорический отказ Захарьина от почетного тогда звания «лейб­медик»? Он, оплеванный впоследствии, отказался, а другой терапевт, обласканный потомками С.П. Боткин, с радостью этот титул принял.

Другой эпизод вспоминал профессор Н.А. Митропольский, лично знавший Захарьина. Однажды к Григорию Антоновичу прибыл из Сибири «…очень богатый и грубый купец, пустившийся без стеснения рассказывать о своих похождениях, приведших к болезни». Захарьин начал сердиться и наконец не выдержал: «Ах ты скот, — завопил он, — ты делаешь и делал разные пакости и о них, как ни в чем не бывало, рассказываешь! Тебя бить за это мало!» — и схватился за палку. «Если ты так будешь жить, как жил, то тебя должен каждый бить, да ты и помрешь, если не оставишь своих скверных обычаев! Говорить с тобою противно!» Тем не менее последовал ряд врачебных указаний, и перепуганный пациент поклялся, что исполнит все в точности.

Затем вошла великосветская дама, к которой Захарьин, вдруг преобразившись, обратился на прекрасном французском языке. Он почтительно усадил ее в мягкое кресло, крайне любезно и внимательно расспросил и проводил с величайшей предупредительностью.

После окончания приема он сказал Митропольскому: «Если б я эту даму встретил как давешнего купца, ведь она пошла бы везде и всюду поносить меня за мою неслыханную грубость, а теперь будет славить мою любезность. А этот скот­купец тоже до гробовой доски не забудет своего визита ко мне и точно исполнит, что ему велено. Будь я с ним вежлив, как с дамой, он ничего не стал бы делать и считал бы, кроме того, меня за дурака».

Так что Захарьин был далеко не прост. Он мастерски разбирался в психологии и отлично знал, с кем и как надобно ему обращаться! Ну чем не современный Кашпировский и «сетевой маркетолог» в одном лице?

И уж совсем не был понятен окружающим его консерватизм по отношению к разным житейским мелочам. Так, он не желал ездить на извозчике, если у него были резиновые шины, долго не пользовался электричеством, а предпочитал стеариновые свечи, телефона не признавал до самой своей смерти, его квартира (при его­то богатстве) поражала всех аскетичной обстановкой, а одевался он безо всяких изысков. Много ли для такой жизни нужно? Но он очень любил деньги.

Наряду с репутацией непревзойденного клинициста и чудака в поведении Захарьин славился баснословными гонорарами. Брал он со всех без исключения, даже с коллег­врачей, и брал помногу. «Заедет к купчишке, перебьет окна и посуду, прихватит тысчонку и уедет», — рассказывали про него.

Он прославился и тем, что взял гонорар с кандидата в собственные зятья. Миф это или нет — неизвестно, хотя современники уверяли, что это подлинный случай.

В дочь Захарьина влюбился сын коменданта Керченской крепости, молодой лейб­гвардейский гусар Навроцкий, а поскольку дома профессор никого не принимал, гусар отправился в клинику. Но и здесь было все не так просто. Попасть к Захарьину можно было, только предварительно, иногда за несколько недель, записавшись на прием. Пришлось Навроцкому подчиниться требованиям.

Вот как описывает дальнейшие события классик:
«Навроцкий… был препровожден в кабинет к «светилу». За столом сидел мрачный профессор — ярко блестела его лысина, сверкали очки, пиявками двигались черные брови, а из бороды, словно клюв хищной птицы, торчал острый нос.

— На что жалуетесь? — строго спросил Захарьин.
— Влюблен... в вашу дочь. Благословите нас.

Ничто не изменилось в выражении лица профессора.
— Раздевайтесь, — велел он.
— Как раздеваться? — обомлел жених.
— До пояса...

Начался тщательный, всесторонний осмотр лейб­гусарского организма с приказаниями дышать глубже или совсем не дышать, причем иногда следовали деловые вопросы:
— Дед по линии матери не пил?.. А в каком возрасте был ваш папенька, когда вы родились?.. А вот здесь никогда не болело?
— Нет. Не болело.
— Ваше счастье. Можете одеваться.

После чего, присев к столу, профессор в карточке пациента начертал сверху: «Отклонений нет. К женитьбе годен».
— А что мне делать с этой карточкой? — спросил гусар.
— Что хотите, хоть выкиньте ее! Сегодня, — глянул Захарьин в календарь, — нечетное число, а следовательно, вы должны уплатить мне сто рублей. Пришли бы завтра, в четное число, и уплатили бы всего пятьдесят. Так у меня заведено...»

* * *

Бесплатно он консультировал только пациентов в университетской клинике. Со всех остальных брал деньги, и немалые. И это после «эйфории от свободы» — отмены в 1861 году крепостного права, упоения «вседозволенностью» и насаждения идей социального равенства. Во времена развития народовольчества, когда истомленные бездельем в деревенской глуши «тургеневские девицы» устраивали воскресные школы для крестьянских детей, а либеральные помещики мостили улицы деревень, проводили электричество и даже создавали там картинные галереи. Сам граф Толстой не стеснялся пройти босиком борозду­другую за плугом, гордый после этого «единением с крестьянством».

Интеллигенция дискутировала о путях улучшения жизни народа, а прогрессивные студенты­медики чуть ли не поголовно рвались в земство. В медицинской прессе того времени появился «рыцарь без страха и упрека» — Манассеин, ежемесячно обличавший «прогнившую медицину» и смаковавший врачебные ошибки. Такая своеобразная «оттепель» конца ХIХ века. И на этом фоне появился Захарьин с его «стяжательской школой захарьинцев». Как такое могло произойти?

Можно выдвинуть предположение о реализации нескольких комплексов самого профессора, возможно, сыгравших роль в развитии трагедии последних лет жизни и карьеры великого клинициста.

Во­первых, детство. Небогатое, в деревне, затем в провинциальном Саратове, вырваться откуда было возможно только благодаря хорошему образованию и удачно сложившейся карьере. И университет им был выбран не второразрядный, а Московский, где большинство студентов уже «самим происхождением были зачислены в него», потому что изначально «родились в батистовых пеленках». Так что первый его комплекс — комплекс провинциала, попавшего в столицу, а как сейчас модно говорить — «лимиты».

Не стоит забывать и о том, что мать будущего профессора была наполовину иудейского происхождения. И хотя родители его рано разошлись и рос он без материнской ласки, корни ее генеалогического дерева были мощными. По матери Григорий был внуком надворного советника Геймана и правнуком Г.И. Фишера фон Вальдгейма, известного ученого, друга Гете и Шиллера (Это ему еще припомнят черносотенцы, но позже, в истории со смертью императора Александра III).

Еще об одном комплексе мы уже упоминали — тяжелое физическое страдание, ишиас, с атрофией мышц нижней конечности и ужасной болью. Изо дня в день, неделя за неделей, год за годом… Но, несмотря на страдания, он мужественно нес свой крест.

И наконец, стремление все называть своими именами. Захарьин не побоялся открыто заявить, и не только заявить, но и личным примером показать, что знания и труд врача имеют свою стоимость, причем немалую. Он фактически один восстал против стремлений обывателя видеть в образе врача только «бестелесного херувима­бессребренника». Своими поступками он протестовал против поведения врачей подобно ильфовскому «голубому воришке Альхену», который брал, но ему было стыдно. Захарьин херувимом быть не захотел, а брать гонорары ему стыдно не было. Он вышел из «зазеркалья».

Сам Григорий Антонович в разговоре с Мечниковым однажды признался: «Вот говорят, будто я много беру. Если неугоден, пускай идут в бесплатные лечебницы, а мне ведь всей Москвы все равно не вылечить... В конце концов, Плевако и Спасович за трехминутную речь в суде дерут десятки тысяч рублей, и никто не ставит им это в вину. А меня клянут на всех перекрестках! Хотя жрецы нашей адвокатуры спасают от каторги заведомых подлецов и мошенников, а я спасаю людей от смерти... Не пойму  — где же тут логика?»

* * *

Попробуем упростить историческую ситуацию тех времен, оставив только две «стаи единомышленников» — либералов­реформаторов и консерваторов­монархистов. Захарьин не примкнул ни к тем, ни к другим. Он всю жизнь оставался белой вороной и, казалось, непрерывно провоцировал всех их, давая поводы для инсинуаций.

Не поддержал С.П. Боткина, когда тот объявил, что придворную Зинаиду Юсупову (ей был поставлен диагноз «заражение крови») исцелил не он, врач, а священник Иоанн Кронштадтский — возмущены правые. В итоге Боткин, обласканный властями, стал лейб­медиком, Иоанн прослыл кудесником и чудотворцем, а о Захарьине иначе как о выкресте, отрицавшем силу молитвы и истинную веру, церковники позже и не вспоминали.

Согласился выехать к больному императору Александру III — взрыв ненависти в лагере левых, студенты объявили ему бойкот за то, что он согласился лечить «тирана, реакционера и мракобеса». После этого профессор, почетный академик Императорской академии наук Захарьин был вынужден покинуть университет.

Хотя за Александра III ему больше досталось от монархистов, особенно черносотенцев. Они просто разгромили дом ненавистного профессора. Патриоты масла в огонь подлили грамотно. Они обвинили «иноверца­выкреста» Захарьина ни много ни мало — в отравлении царя (так уж исторически заведено на Руси. Смерть самодержца почти всегда приписывали чьему­нибудь коварному умыслу). Кстати, слух об отравлении распространял… Иоанн Кронштадтский. Мотив клеветы вполне понятен — со смертью императора сильно пошатнулся его статус кудесника и чудотворца.

Только успокоились царененавистники — Г.А. Захарьин издал свои «Клинические лекции» и посвятил их «Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Константиновичу, Августейшему Президенту Академии Наук». Тут уж вознегодовали либералы.
Так и попадал профессор постоянно из огня да в полымя.

Сам Григорий Антонович когда­то возмущался: «Бывало, куда ни придешь, всюду кричат — «Захарьин! Захарьин!». А теперь, как послушаешь, что обо мне говорят, так и кажется, что вся Россия меня ненавидит. Хотелось бы знать мне — за что?»

Более всего его ненавидели за гонорары. Кстати, не те, кто давал, а те, кому не давали. «Коллеги из врачебного цеха» всегда ревностно относятся к материальному положению собрата по медицинской профессии.

Но если попытаться разобраться, то возникает вопрос: «А зачем профессору, при его скромных запросах, такие средства?» Что же он делал с деньгами?

Напомним, что в университетской клинике, которую Захарьин посещал ежедневно, его консультации и лечение были бесплатными. Свое профессорское жалованье от университета он полностью отдавал в пользу нуждающихся студентов, а особо одаренных из них отправлял за свой счет на стажировку за границу. Кроме того, он финансировал издание журнала и давал средства на нужды физико­медицинского общества. Здесь придраться было не к чему.

Поэтому наиболее тяжкие обвинения предъявляли Захарьину в связи с его доходами от частной практики. Действительно, гонорары позволили ему купить крупное имение — огромный доходный дом на Кузнецком мосту. В медицинской практике у него была установлена такса — 50 рублей за прием больного в своем кабинете и 100 рублей, а нередко и намного выше, за консультацию на дому у пациента (напомним, что за 100 рублей тогда можно было купить 4 коровы). Стяжатель — так окрестили его.

«Стяжательские приемы захарьинцев» (имелись в виду также его ассистенты, прием у которых стоил 10 рублей) подвергались критике в общей и медицинской печати. С легкой руки журналиста Жбанкова появились термины «московская захариниада» и «захарьинские молодцы». Имя Захарьина стало на Руси притчей во языцех, и ему доставалось от публики, а больше —  от завистников­коллег даже тогда, когда он, как истинный меценат, «потрясал своей мошной ради пользы общества».

Время старательно фильтрует наше прошлое, отделяя дурное от доброго. Но дурное почему­то помнят, а все лучшее, что делал Захарьин, предано забвению или охаяно. Прав был классик: «Благими намерениями вымощена дорога в ад».

Распоясавшееся общество всегда любит рыться в чужих сундуках и всегда интересуется чужим добром. А еще лучше — не просто рыться, а «отобрать и поделить!»

Попробуем восстановить справедливость, опираясь на достоверные факты. Удастся ли это? Вопрос непростой. Как оказалось, комментарии злопыхателей более живучи, чем поступки доброжелателей. Но все же…

Однажды Захарьин внес 30 000 рублей в фонд помощи нуждающимся студентам, но студенты сразу устроили митинг: «Почему только тридцать тысяч? Почему так мало?» Когда он узнал о бедственном положении с водоснабжением в Даниловграде (Черногория), то сразу же послал туда деньги на строительство водопровода (кстати, за этот поступок в Черногории его до сих пор почитают едва ли не святым). Российские патриоты были недовольны: «При чем тут Черногория? Почему не строит водопровод в России?»

Незадолго до смерти Г.А. Захарьин ассигновал полмиллиона рублей на устройство приходских школ в провинции — в Саратовской и Пензенской губерниях, с которыми были связаны его детство и юность. Газеты тут же разругали его: «…почему он передал деньги сельским школам, а не городским?»

Значителен вклад Г.А. Захарьина и его семьи в создание Музея изящных искусств в Москве (ныне Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина). Они содействовали созданию музея финансами и личным участием, а зал античного искусства почти полностью состоит из экспонатов, купленных на средства сына Захарьина.

И уж совсем невозможно обойти вниманием историю пребывания Захарьиных в селе Куркино, под Москвой, в долине реки Сходни, где он имел дачу. Пока профессор был жив, он любил подолгу проводить здесь время. Общался с местными крестьянами, лечил их, помогал бедным хлебом и деньгами, делал взносы в пользу куркинской церкви.

Здесь же он и нашел последнее пристанище — в фамильном склепе­часовне, построенном в 1899 году рядом с храмом Владимирской иконы Божией Матери (воздвигнутым еще в 1672 году в память о спасении Москвы от нашествия крымского хана Махмет­Гирея). Впоследствии в этой часовне были захоронены и его жена Е.П. Захарьина, и сын С.Г. Захарьин.

Поучительно то, что и сам Захарьин, а затем его сын Сергей по­хозяйски заботились о сохранении первозданной природы в окрестностях Куркина. «Стяжатели» Захарьины арендовали у крестьянского общества полевую и луговую землю на «немыслимо кабальных» (для кого?) условиях: «…за крестьянами оставалась возможность поль­зоваться на этой земле пашней и сенокосом», но зато Захарьин, уплатив неслыханную по тем временам арендную плату — «…по 600 рублей за 12 лет вперед», получил право «…не допускать крестьян села Куркина к сдаче земли под постройку для кабаков, трактиров, торговых и промышленных заведений, под кирпичные, дровяные и другие склады, под свалку нечистот». Вот такие были «стяжатели» Захарьины, не чета нынешним дачникам или «грантоедам зеленым и разного рода гринписовцам».

После смерти Г.А. Захарьина в его усадьбе на фамильные средства была устроена больница туберкулезного профиля. Для разработки проекта и реконструкции были приглашены известный художник и архитектор И.Э. Грабарь, а также архитектор Р.И. Клейн. К 1910 году было завершено строительство первого корпуса. Не могу удержаться от обширной цитаты:

«Впервые при конструировании окон были использованы форточки для циркуляции воздуха, необходимого легочным больным. Палаты были построены по одну сторону, а по другую установлены стеклянные витражи, создающие обилие света и пространства.

Гордость больницы — операционная. Здесь зимой тепло, а летом прохладно. Система отопления, выполненная из медных труб, прогревается в течение 15 минут. Витражи в операционной — из горного хрусталя».

И сегодня эта операционная считается эталоном (подобную операционную автору этих строк приходилось видеть, да и оперировать в ней, на заре своей хирургической деятельности, в Киеве, в «старом» хирургическом корпусе Октябрьской (Александровской) больницы. Этот операционный зал действительно был шедевром. Ничего подобного я больше нигде не встречал).

Все корпуса больницы «Захарьино» начали работать в 1914 году, а в феврале 1915 года в ней был открыт госпиталь для лечения раненых и больных солдат и офицеров.

Кстати, с работой в этой больнице связано имя другого выдающегося и тоже преследуемого и властями, и коллегами­врачами хирурга — академика Сергея Сергеевича Юдина. Но об этом — в другом очерке.

* * *

Окончание жизни великого клинициста­мецената печально. В 1896 году Григорий Антонович вынужден был подать в отставку, а через год умер в одиночестве, словно отверженный.

Отпевали его не в университетской церкви как профессора и академика, занимавшего кафедру в Московском университете более 35 лет, а в приходской, в Куркине. Из многочисленных учеников и коллег в последний путь его провожали немногие, поскольку учение доктора Захарьина было признано реакционным, не соответствующим «передовым достижениям медицины».

* * *

Прошло более 100 лет после описанных событий. И если при­гля­деть­ся, то потомки тех, кто взрывал церкви, экспроприировал экспроприаторов, громче всех кричал: «Долой частную врачебную практику, долой медицину лавочников!», как ни странно, сегодня стали первыми лавочниками. Они в первых рядах борцов за отмену высококвалифицированной, бесплатной, общедоступной и т.п., по их определению — «совковой», медицины. Не годясь ему в подметки по уровню интеллекта, «стяжательство» от Захарьина они успешно сумели перенять. И даже ушли далеко вперед, выучили слова «реформа», «откат» и «тендер», научившись воровать бюджетные деньги, а не зарабатывать, как Захарьин, гонорары.

А вот смогут ли они хотя бы понять, «что такое быть меценатом»?

* * *

Известный московский терапевт, профессор Григорий Антонович Захарьин, каждый раз, когда ему приходилось проезжать на извозчике мимо Ваганьковского кладбища, стыдливо отворачивался в сторону и закрывал лицо руками. Однажды с ним в пролетке находился его ученик, доктор А. Остроумов. Увидев столь непонятное и странное поведение своего учителя, он воскликнул:
— Григорий Антонович! Да что это вы, зачем так делаете?
— Лежащих там стыжусь, — признался ему Захарьин.
— Но почему?
— Так ведь, батенька, неловко. Многие из них у меня лечились!

Полностью ознакомиться с материалами можно, приобретя книгу О.Е. Боброва
«Антология интриг и предательства в медицине». — Издатель Заславский А.Ю., 2009